Любовь нечаянно нагрянет

— Дядя Витя, дядя Витя, а расскажи историю.

Вот пристал, блин, как банный лист. А с другой стороны, фигли еще делать? На охоту только завтра, ибо утка — птица вумная, ночью плавать отказывается. Мы приехали все специально под вечер. Только чтобы лагерь разбить. А на утренней зорьке собирались уже и поохотиться.

Я бросил взгляд на надоедливого пацана и помешал костер.

— Да ладно, Витя, — прогудел Михалыч с другой стороны огня, — побалуй мальца. Первый раз на охоте, как без истории?

— Просим, просим, — захихикал Стас слева. — А расскажи-ка нам, Виктор, как ты умудрился жениться. Да еще под самый сороковник.

Ну, блин... В глаз бы въехать, да тянуться лень. А то, что женился с год назад, так то да... Холостячил всю жизнь, а тут... раз, и угораздило.

Ну, коли просите, так слушайте.

***

Замерз я тогда, как собака последняя. Задница буквально к земле примерзла. Весна выдалась отвратительная. Полыньи едва-едва к апрелю образовались. Утка — мерзость пернатая — сверху летит и гогочет надо мной, идиотом несчастным. А у меня зуб на зуб на попадает. А у меня пальцы к стволу примерзли и отмерзать ни в какую не хотят.

Ну, а уйти? Как так? Без утки? Да я же сам себя уважать после этого перестану. В общем, лежу я, друзья, и сам себя последними словами жалею. Ну, а чтобы окончательно не замерзнуть, я, значит, из фляжки коньячок попиваю.

Как глядь... а справа стая уточек образовалась. Я глаза-то честно протер. Думал, померещилось после коньяка. Нет, смотрю, точно утки. Павами на воде сидят, клювики по ветру держат.

Ну, я не дурак: по-пластунски, по-пластунски вокруг камышей, да к полынье. Ползу и во все глаза смотрю, чтобы не спугнул кто уточек моих распрекрасных. Пес Васька за мной ползет, дышит через раз.

Подползли мы, значит. Я глаза замерзшие протер; пальцы задубевшие помял. Курки взвел, чтобы уж наверняка дуплетом хоть крайних захватить; прицелился и на спуск нажал.

Ба-бах! Васька сзади взвизгнул и с низкого старта за добычей рванул. Однако, что-то мне подозрительным показалось. Едва паршивца за холку к земле прижал, чтобы он со всей дури в ледяную воду не нырнул.

Пара уточек упала, а остальные... остальные-то не взлетели.

И тут... С обратной стороны камышей, аккурат где мне не видно было, подымается... гром-баба. Что в анфас, что в профиль, глазами не объять. Квадратная, как куб и злая, как черт. Руки в бока упирает и орет диким голосом:

— Ты чего наделал, урод?! Ты какого хрена моих чучел перестрелял?

Не утки то были, оказывается, а чучела итальянские. По заказу сделанные, от натуральных не отличить. Да я бы и сбежал от той страхолюдины, кабы не мой Васька. Он с ее псом насмерть сцепился. Катались они по земле двумя клубками мохнатыми. Мы оба разнимать их и бросились. Как подбежали, так лбами и стукнулись.

Да я бы и тогда плюнул и ушел бы от той психопатки, но она мне в ухо заехала со всей бабьей дурости. У меня аж в башке зазвенело, словно по пустому ведру молотком вдарили.

Ух, и разозлился я тогда на нее! А у меня, как злость подкатывает, так хрен встает. Я тут вообще не причем, он сам. Глянул я на эту дуру глазом прищуренным, думал — может поймет, что со мной шутки плохи. Нет, вижу, не понимает. Орет, как пожарная сирена. Раскраснелась вся, руками машет. Благо, шавку свою успокоила. Тот к ноге ее прижался и на меня позыркивает.

И как мне тогда та мысль в голову пришла, до сих пор не пойму. Решил я, как в армии, нахалку опустить. Прикладом легонько по башке ее псу дал, чтобы не мешался, а сам ту куклу чертову за волосы схватил.

— Да не боись, — прохрипел я, прижимая ее грудью к земле, — больно не будет. А драться опять начнешь, так и тебя прикладом шарахну.

Затихла, смотрю. Закивала. Вроде как согласная. Я ее и разоблачать уже начал, да... что за черт? Одни штаны, вторые... Один свитер, второй... Прям как капуста, ей-Богу.

— Мерзну я все время, — промямлила дамочка, — вот и одеваюсь во сто одежек.

И такая она в оконцовке оказалась красивенькая, будто кукла. На спину перевернул, в глаза заглянул. Темные, как ночь. Туманом подернуты, словно пеленой. Дышит сквозь зубы. Видно, что боится.

Не тронул я ее тогда. Встал, штаны застегнул, да и ушел прочь.

— Врешь, — сказал Стас, когда мы отошли отлить. — Врешь, что не тронул.

Не вру, а обманываю. То, что было на самом деле, пацаненку знать совсем необязательно. Стас уже застегнулся, да обратно к костру пошел. А я вспомнил. И как всегда зажмурился от приятности воспоминания.

Вспомнил я, как прижался к ней поцелуем. Она стиснула рот — не пущу. Провел языком по нижней губе, что отдавала яблоневым цветом. Шепнул, как мог нежнее:

— Не бойся, дурочка, я ласковый.

Она чуть приоткрыла губы, но рот не открыла. Провел языком по стиснутым зубам и постучал, как бы просясь, чтобы впустили. Она улыбнулась и пустила. Наши языки сплелись, как две игривые змейки, каждый пытался занырнуть в чужую норку и охранял свою. ...