Последняя ночь Самайна

На свиданье собиралась Дева с Гохо, Князем Смерти... Песнь об Отори аль'Инараса.

В Ордене ее всегда звали Феникс. Всегда, потому что Най родилась и выросла в Ордене, она стала Орденом, а он проник в нее, наделив своей силой каждую клетку ее тела и каждую незримую частицу ее души. Здесь, и только здесь были ее братья и сестры, здесь, и только здесь она чувствовала себя собой.

Когда кто-нибудь в Ордене упоминал ее тайное имя, Най непроизвольно улыбалась, и в ее улыбке была немалая доля высокомерия. Она привыкла смотреть на сестер немного свысока, хотя и не настолько, чтобы оскорбить их достоинство.

Ей поистине было чем гордиться: природа наделила Най сияющей красотой, а Орден ей одной подарил уникальную, фантастическую способность к воскрешению, способность, которой до нее не обладал никто. Возможно, в этом была немалая заслуга ее предков, особенно бабушки Эгеретты, ведь недаром она вела свою родословную от самой Луны...

Феникс. Только она одна из всего Ордена несла на себе печать тайны, каждый раз после очередной великолепной и сладостной смерти обретая новую жизнь. Най не знала и не смогла бы объяснить, как происходит это чудо, которое, впрочем, для нее чудом уже давно не было. Герольд Лагун говорил, что Най — шутка Бога, и ей, несмотря на ее тысячелетний возраст, по-прежнему безумно нравилось быть шуткой, хоть она и не верила ни в богов, ни в дьяволов (исключая, конечно, ее братьев и сестер).

Когда Най думала об этом, она восхищалась собой, и ей хотелось смеяться. И она заливалась хохотом, просторным и звонким, как веселый ливень в середине лета, повергая в смятенье и страх пугливых фей и мелких демонов, не говоря уже о людях. Ведь они от века боятся лунных ночей и безграничной свободы, тех самых вещей, без которых Най не могла жить и умирать...

Та ночь перед Самайном, когда она впервые заметила жалость в глазах сестры Кандиды, тоже выдалась лунной и загадочной...

Най любила Самайн и, возможно, поэтому гнала от себя дурные предчувствия. Она слишком увлеклась балами и пирами в Небесной Цитадели, где в эти дни собрался весь Орден. Ее жизнь заполнили встречи с долгожданными друзьями, молчаливые ночные процессии на белых и алых конях, любимые ею с детства, и прогулки по мглистым рощам, освещенным огнями костров и факелов. Най вновь, как каждый год, упивалась сдерживаемым этикетом весельем, созерцанием прекрасных дам, в каждом жесте которых царила грация, а в каждом слове — утонченное сладострастие, величественных паладинов, преисполненных силой и благородством, и их статных горячих скакунов, от которых исходил непередаваемый терпкий запах погони, всегда заставлявший ее жадно вдыхать напоенный им воздух и волновавший в ней такую же алую кобылицу, гордую и ненасытную в своей неутоленной животной ярости. Но Най слишком хорошо знала эту неукротимую красавицу, чтобы отпустить ее на волю раньше времени; она ждала той праздничной ночи, последней ночи Самайна, когда ее братья и сестры снова кинутся в пучину волшебного, оглушающего безумия, и она сможет показать миру свой истинный лик и превратиться в Феникса...

В комнате по соседству сестра Ундина громко, нараспев читала «Книгу крови», древнюю летопись Ордена, но Най не разбирала слов. Голос, сливаясь с далеким напевом арф неведомых менестрелей, превращался в чудесную музыку, которой Орден говорил о своей любви к ним, своим детям. От этой мелодии, рожденной какими-то таинственными струнами в душе ее самой нежной подруги, тело Най превратилось в тугой бич, занесенный для удара, оно гудело от охватившего его напряжения, и по пылающей коже шли мурашки острого любопытства, к которому примешивался легкий страх. Что приготовил ей сегодня Орден?

Руки, словно повинуясь какому-то неслышному приказу, сами собой расстегнули тяжелую золотую брошь на плече, и темно-красная атласная накидка соскользнула на пол, окутав ее ноги прохладными гладкими складками. Зеркала, покрывавшие украшенные громоздкими гобеленами стены ее кельи, отражали ее божественное тело во всей его ослепительной красоте. Най казалось, что она стоит в луже крови, вся отдаваясь ритму ее животворящих волн.

Здесь, на виду у сотен зеркал, Най чувствовала себя богиней, парящей в поднебесье. Она редко снимала с себя всю одежду, потому что ее нагота неудержимо пьянила ее, и, случалось, она лишалась чувств в безумном порыве страсти. В наследство от матери, эльфийской красавицы Миркелиан, ей досталась великолепная фигура: длинные стройные ноги с тонкими, как у всех женщин сумеречного народа, почти девичьими щиколотками, и крутые бедра, ни разу не знавшие родов, переходили в гибкую талию, похожую на тонкий, устремленный ввысь ствол молодой пальмы. Полная, но не отяжелевшая грудь с большими золотисто-коричневыми сосками гордо выдавалась вперед, а ровным грациозным плечам и царственной шее могла позавидовать любая смертная. Блестящие черные волосы, доходившие ей почти до ягодиц, она собрала в высокую замысловатую прическу, украшенную золотыми иглами, лилиями и орхидеями, тонкий, пьянящий аромат которых заменял ей благовония. Единственным своим недостатком Най считала слишком смуглую кожу. Однако за тысячу лет она успела привыкнуть к этому, тем более что, как и в юности, ее тело было нежным и безупречно гладким, подобно атласной ткани, лежавшей у ее ног.

...