Закон жанра

— Ну, и что мне с тобой делать? — спросил Виктор, глядя на нее.

Она крепко спала и не могла ответить.

— Трахать, — ответил вместо нее внутренний самец.

Всегда, когда Виктор оставался со своими мыслями, он был тут как тут. Он был прост и брутален, как голые яйца.

Виктор нервно хихикнул.

— Здрасьте. Я ж весь такой благородный.

— Ну и что. Рано или поздно к этому придет. Если вас до тех пор не укокошат, конечно.

— Ты урод, — сказал Виктор внутреннему самцу. — Смотри, как она беззащитна. Кроме меня, у нее никого нет.

— Именно. Я ж о том же. Выжди сколько-то там для верности — и вперед.

— Никогда! — Виктор разозлился. — Блин, если она узнает, о чем я тут думаю, глядя на нее...

— А она и так знает. Просто об этом не принято говорить. От закона жанра не убежишь, Виктор Дорн. В финале — или трах, или гроб. Не обманывай сам себя.

Был только один способ справиться с внутренним самцом: сделать вид, что его нет.

Виктор так и поступил: приглушил его, как надоевшее радио, оставив бормотать где-то на задворках.

Это было нелегко, потому что Виктор остался сидеть и смотреть на девушку. Уж в этом-то он не мог себе отказать. Это было бы уже чересчур.

Самое паскудное, что этот забинтованный звереныш, свернувшийся калачиком на его диване, был красив. Не сексапилен, не соблазнителен — просто очень-очень красив. И это «просто» настораживало Виктора. Если бы у него встал, было бы легче: подрочил и забыл. Но девушка, которую он вытащил из Мица, из самого пекла, будила в нем эмоции, которые ему не нравилось. Яйца были спокойны, а вот душа норовила подтаять, как забытые в авоське пельмени. Из головы не лезло, как она жалась к нему забинтованными руками — ей было больно, а она жалась, — и Виктор мысленно ругался.

Потом не выдержал и окунул пальцы в мягкие локоны, как в золотой пух...

Ростом она была почти с него. Совсем мальчишеская фигура — какие-никакие бедра есть, а груди вообще нет, два пухлых комочка, которых и под свитером-то не видно. Ноги длинные, как у цапли. Жердь жердью. И у этой жерди — самая красивая мордочка, какая только бывает у людей. Овальная и глазастая, как у белоснежек на картинках, когда художники хотят вышибить слезу. И рыжеватая грива ниже попы. Рапунцель, блин...

Виктор выдернул руку из золотого пуха. На войне такие привязанности ни к чему.

И вообще — пора поспать. Неизвестно, как все сложится.

Поборов искушение примоститься с ней на диване, уткнув нос в золотой пух, он лег на кровать и мгновенно, как по команде, уснул.

***

— Ты что, совсем ничего не помнишь?

Она морщилась, пытаясь тереть кулаками глаза. Руки были забинтованы, и ничего не получалось.

— Подвал помнишь? Бомбежку, оцепление?

— Подвал? По... помню.

— Ну вот. Вспомнила?

— Вроде да... Что у меня с руками?

— Здрасьте! Вспомнила, называется.

Хлебнув виски, он рассказывал ей все заново — как нес ее к вертолету, как на них снова напали, как он чудом вылетел с ней из этого ада, как добрался до города, как дотащил ее, полуживую, к больнице, как там ее не хотели, и как волшебно подействовало (в который раз) его удостоверение Независимого Наблюдателя. Повстанцы очень старались показывать, какие они правильные и законные, и Наблюдатель был здесь белой костью. Правда, в Мице он явно оказался поперек горла...

— Сказали «ничего смертельного», — говорил Виктор, потягивая из бутылки. — Обсмалила немного, вот и все. Знаешь, как куриные крылышки, с корочкой? Отпустили домой, сказали — бинтовать, мазать... Через месяц будут, как новенькие. Кстати, вот сейчас и пора заняться.

— А... а как... — девушка показала на Викторовы шмотки, в которые тот перепаковал ее.

— А что? По длине мы с тобой одного роста, а с шириной можно совладать, если есть ремень да сноровка...

— Да нет, я не про то. Вы что... меня...

— А ты как думала? Что не порвалось, то сгорело... Ты лучше скажи, как тебя зовут. Три дня вместе, а визитками не обменялись.

— Лия.

— Лия? Круто. А я думал уже тебя Рапунцелем звать... Я, кстати, Виктор. Пойдем-ка, Лия, в ванную.

— А... а...

— А что делать? Ничего, постесняешься, от этого не умирают. Можно подумать, никогда ни перед кем не раздевалась.

— Никогда!

— Да ну! Что, и любовью не занималась?

Лия выразительно посмотрела на него.

— Ладно-ладно. Шутка. Неудачная. Пойдем, Рапунцель, то есть Лия...

Она стеснялась, как ребенок в гостях. Виктор еще никогда не видел, чтобы так отчаянно краснели уши, а с ними — и щеки, и ключицы, и даже нос.

«Признайся: в этом нет необходимости» — бубнил он себе, обнажая маленькие грудки с пухлыми клюквинками, которые смертельно хотелось лизнуть. «Как это нет? Душ не принимала уже неделю, небось... и руки ей нельзя мочить... и вавки надо мазать... « — возражал он себе же, стягивая с Лии свои трусы. Под ними были худенькие костистые бедра и маленькая, как у девочки, щель. Ее хотелось называть пипкой или писечкой...

...